Из Набокова

«В  сосновом  перелеске,  на  шероховатых стволах, вечернее солнце лежало огненно-румяными  полосками.  Из  дачных  садиков доносился  стук  крокетных  шаров;  и  в  рот, в глаза попадали мошки. Иногда на шоссе у пирамидки щебня, над которым пустынно  и нежно  гудел  телеграфный столб, облупившийся сизыми струпьями, он останавливался и, опираясь на велосипед, глядел  через  поля на  одну  из  тех  лесных  опушек,  что бывают только в России, далекую,  зубчатую,  черную,  и  над  ней  золотой  запад   был пересечен  одним  только  лиловатым  облаком,  из-под  которого огненным веером расходились лучи. 

И глядя на  небо,  и  слушая, как  далеко-далеко  на  селе почти мечтательно мычит корова, он старался понять, что все это значит —  вот это небо, и  поля,  и гудящий  столб;  казалось,  что  вот-вот сейчас он поймет, —  но вдруг начинала кружиться голова, и светлое томленье становилось нестерпимым.      Он никогда не знал, где встретит, где обгонит ее, на каком повороте дороги, в этом ли перелеске или в следующем. Она  жила в  Воскресенске,  и  в тот же час, как и он, выходила бродить в пустыне солнечного  вечера.  Он  замечал  ее  издали,  и  сразу холодело  в  груди.  Она  шла  быстро,  засунув  руки в карманы темно-синей, под цвет юбки, шевиотовой кофточки, надетой поверх белой блузки, и Ганин, как тихий ветер нагоняя ее, видел только складки  синей  материи,  которые  на  спине   у   нее   слегка натягивались   и   переливались,   да   черный  шелковый  бант, распахнувший крылья. Пролетая мимо, он никогда не заглядывал ей в лицо, а притворялся углубленным в езду,  хотя  за  минуту  до того,  представляя  себе  встречу,  клялся,  что  улыбнется ей, поздоровается. Ему казалось в эти дни, что у  нее  должно  быть какое-нибудь необыкновенное, звучное имя, а когда узнал от того же  студента,  что ее зовут Машенька, вовсе не удивился, словно знал наперед, —  и  по-новому,  очаровательной  значительностью, зазвучало для него это простенькое имя.» (Машенька (1926) — В. Набоков)